Продолжение цикла статей. Предыдущую часть читайте здесь.

Часть 5. Дух и буква вед в художественных произведениях толстого

1. Вечные вопросы вечной души
2. Конфликт души и тела
3. «любовь», семья и Любовь 
4. Смерть живого существа
5. Привязанность и отрешенность
6. Немного о форме 

Многочисленные исследователи творчества Толстого извлекают из его произведений такую пеструю палитру воззрений писателя, что кажется, будто совершенно невозможно разобраться в этом бессистемном конгломерате взаимоисключающих высказываний и концепций. Однако примем во внимание, что с годами человеку свойственно меняться. В отличие от писателей, искавших себя в литературе, Толстой прежде всего искал себя в жизни. По мере того, как менялись его взгляды на жизнь, строки, выходившие из под его пера, наполнялись новым содержанием.

Иосиф Бродский в речи на открытии книжной ярмарки в Турине предложил ставить на обложках книг не только имя автора, но и возраст, в котором это было написано. Сам Толстой придавал далеко не одинаковое значение своим произведениям, созданным в разное время:

«На мой взгляд, человек и может написать что-нибудь истинно порядочное лет под сорок-пятьдесят. А до той поры  в нем всё еще бродит и страсти командуют… Только лет десять назад глаза мои открылись на мир Божий, и я стал понимать жизнь«(11,с.41).

Толстой подверг профессию литератора жесткой критике. Он неоднократно оставлял литературу и с гордостью говорил, что не считает себя литератором. Так в письме А.В.Дружинину от 9.10.1859 он признался:

«Я не пишу и не писал со времени «Семейного счастья» и, кажется, не буду писать… Жизнь коротка, и тратить ее в взрослых летах на писание таких повестей, какие я писал, — совестно. Можно и должно и хочется заниматься делом… А писать повести очень милые и приятные для чтения в 31 год, ей-богу, руки не поднимаются»(2-18,с.530)[5,с.360].

Почти через двенадцать лет, 22 августа 1871 года на просьбу В.П.Мещерского участвовать в издании нового  журнала Л.Толстой вновь отвечает:

«Я ничего не пишу, надеюсь и желаю ничего не писать, в особенности не печатать»(2-18,с.695).

Хотя Толстой и отказался от художественных произведений, созданных им в первые тридцать лет его литературной биографии, он признавал их относительную ценность. Писатель говорил нобелевскому лауреату Илье Ильичу Мечникову:

«В детстве нас водили смотреть на балаганы. Чтобы собрать публику, перед балаганами показывали куклы. Мои художественные произведения имеют такое же значение. Они собрали публику. Благодаря им теперь читают мои последние произведения (т.е. религиозно-философские)» (12,с.260;14,с.355).

Более того, поздние труды Толстого, по его словам лишь «короче и яснее выражают то, о чем уже прежде писал, намекал»(20-кн.3,с.423). «Те же идеи, которые яснее выражены в моих последних произведениях, — писал он в 1892 г. Жоржу Дюма, — находятся в зародыше в более ранних»(2-19,с.245).

Вечные вопросы вечной души

Уже в трилогии «Детство, отрочество, юность» — первой работе, принесшей ему литературную известность — Толстой затрагивает составляющие основу ведической философии «вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души»(2-1,с.165). И хотя за двадцать два года своей жизни автор не успел еще серьезно ознакомиться с ведическими идеями, он справедливо замечает:

«Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице  проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании философских теорий»(2-1,с.165).

По словам Вордсворта, человек рождается «не в полной наготе, не в полноте забвенья». Веды со всей определенностью говорят, что наши предыдущие жизни сформировали наши характеры; полученный прежде опыт, продуманные мысли, пережитые ощущения запечатлены в глубинах подсознания.

Впрочем, иногда память прошлых жизней подходит к дверям нашего нынешнего бытия вплотную:

«И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно все, что было теперь со мною, — повторение того, что было уже со мною один раз: что и тогда точно так же шел маленький дождик, и заходило солнце за березами»(2-1,с.266).

Эти переживания юного героя автобиографического произведения Толстого являются типичным примером deja vu — вызванного опытом прежних жизней чувства «уже виденного». А вот как Николенька Иртеньев логическим путем приходит к идее реинкарнации:

«Вот жизнь — и я нарисовал на доске овальную фигуру. После жизни душа переходит в Вечность; вот вечность — и я провел с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание»(2-1,с.165).[1-2,с.56]

Тема переселения души нередко встречается в художественных произведениях Толстого. Об этом думает Николенька в «Отрочестве»:

«Внимание мое обратила водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет?»(2-1,с.165).

Об этом говорит и молодежь Ростовых в «Войне и мире»:

» Знаешь, я думаю, — сказала Наташа шепотом, придвигаясь к Николаю и Соне,.. — что когда этак вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете… Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я  буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила». – Это метампсикоза [метемпсихоз (греч. metempsychosis) — переселение души], — сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила» (3-1,с.614).

Долли Облонская в «Анне Карениной» также «в своих задушевных философских разговорах с сестрой, матерью, друзьями очень часто удивляла их своим вольнодумством относительно религии. У неё была своя странная религия метемпсихозы, в которую она твердо верила, мало заботясь о догматах церкви»(2-8,с.290).

Пройдя бесчисленный ряд рождений и смертей, живое существо, воплотившись в человеческом теле, обретает возможность задавать вопросы, которые встали в «Войне и мире» перед Пьером Безуховым: «Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь и что такое смерть? Какая сила управляет всем?» (3-1,с.408) В «Казаках» писатель устами Дмитрия Оленина ставит важнейший философский вопрос — философский не в отвлеченном смысле, а имеющий первоочередное значение для человеческой жизни: «Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?»(2-3,с.227). Толстого, как и всех выдающихся мыслителей России и Индии, никогда не удовлетворял ответ на этот вопрос секулярной западной цивилизации:

«Спросите у кого хотите, у всех этих обитателей Швейцергофа: что лучшее благо в мире? и все, или девяносто девять на сто, приняв сардоническое выражение, скажут вам, что лучшее благо мира — деньги… Жалкий твой ум, жалкое то счастье, которого ты желаешь, и несчастное ты создание, само не знающее, что тебе надобно…»(рассказ «Люцерн»/2-3,с.26).

О высоте идеалов лучших проявлений русской литературы (в этом, помимо отличия от западной литературы, проявляется ее родство с классической индийской) писал Стефан Цвейг: «Раскройте любую из пятидесяти тысяч книг, ежегодно производимых в Европе. О чем они говорят? Женщина хочет мужа или некто хочет разбогатеть, стать могущественным и уважаемым. У Диккенса целью всех стремлений будет миловидный коттедж на лоне природы, с веселой толпой детей, у Бальзака — замок, с титулом пэра и миллионами… Кто из героев Достоевского стремится к этому? — Никто. Ни один»(20,с.46).

Как бы банально это ни звучало, счастье не в деньгах. Что же может удовлетворить неугасимую потребность человеческой души в реализации своей духовной сущности — сат-чит-ананда [сат-чит-ананда (санскр.) — вечность-знание-блаженство. Ведическая триада духовных характеристик высшего бытия]? «В человека вложена потребность счастия; стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя богатства, славы, удобств жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастья незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия. Какие? Любовь, самоотвержение»(2-3,с.227).

К раненому в Бородинском сражении Андрею Болконскому приходит осознание:

«Мне открылось новое счастье, неотъемлемое от человека. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души… Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета… Все любить — любить Бога во всех проявленьях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской» (3-2,с.375).

Божественная любовь-самоотвержение… Это стало жизненным кредо Толстого:

«Чтоб стать счастливым, надо одно — любить, и любить с самоотвержением, любить всех и все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать»(Казаки/2-3,с.256).

Однако реализовать такую установку гораздо труднее, чем ее декларировать: людей слишком много, они очень разные, и многих совсем не хочется любить… Выход из казалось бы безнадежной ситуации состоит в том, чтобы полюбить одно Существо (одного то полюбить можно), которое вмещает в себя все — Бога. Любовь к Нему автоматически приносит любовь ко всем существам, являющимся Его частицами. Человек, оторванный от Бога, не может быть счастлив. Об этом думает княжна Марья — литературное воплощение  представлений Толстого о своей матери:

«Чем больше жила княжна Марья, чем больше испытывала она жизнь и наблюдала ее, тем больше удивляла ее близорукость людей, ищущих здесь, на земле, наслаждений и счастья; трудящихся, страдающих, борющихся и делающих зло друг другу для достижения этого невозможного, призрачного [Веды называют материальное счастье «чапала сукха» — призрачное, иллюзорное] и порочного счастья. «Все они борются, и страдают, и мучают, и портят свою душу, свою вечную душу, для достижения благ, которым срок есть мгновение» — думала она» (Война и мир/3-1,с.572).

Только не верящий в существование Бога, духовного мира и вечной души может отдать предпочтение сомнительным материальным наслаждениям. В «Войне и мире» на утверждение Пьера о том, что он не верит в Бога, ставший его духовным наставником Осип Александрович Баздеев отвечает:

«Ежели бы Его не было, мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?.. Он есть, но понять Его трудно… Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы  сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и  показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Он не постигается умом, а постигается жизнью»(3-1,с.412).

Действительно, познать Бога трудно. Ограниченный ум человека не может вместить в себя безграничность Абсолюта, и Пьер прав, когда думает: «Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости» [В эпилоге «Войны и мира» Толстой показывает принципиальную огранченность ума, неспособного постичь сущность жизни, бессильного разрешить противоречие между свободой и необходимостью: «Глядя на человека, как на предмет наблюдения с какой  бы то ни было точки зрения, — богословской, исторической, этической, философской, — мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее. Глядя же на него из себя, как на то, что мы сознаем, мы чувствуем себя свободными. Сознание это есть совершенно отдельный и независимый от разума источник самопознания. Через разум человек наблюдает сам себя; но знает он сам себя только через сознание… Живущим человек знает себя не иначе, как хотящим, то есть сознает свою волю. Волю же свою, составляющую сущность его жизни, человек сознает и не может сознавать иначе, как свободную… Представить себе человека, не имеющего свободы, нельзя иначе, как лишенным жизни. Если понятие о свободе для разума представляется бессмысленным противоречием, как возможность совершить два поступка в один и тот же момент времени или действие без причины, то это доказывает только то, что сознание не подлежит разуму»(3-2,с.704).](3-1,с.409). Но что невозможно для людей, не составляет труда для Бога: Он может вложить в сердце человека высшую мудрость, «божественное знание, познав  которое, нечего более постигать»[Бхагавад-гита (7.2)]. «Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории,  химии и т.д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку — науку всего, науку, объясняющую  все мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет божий, называемый совестью»(3-1,с.413).

Конфликт души и тела

Итак, чтобы вместить высшую мудрость, нужно очистить и обновить своего внутреннего человека, осознать свое духовное естество. Душа вечна, и каждый, кто задумывался о ее природе, может сказать вместе с Пьером: «Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был«(3-1,с.457).

Пребывание вечной духовной сущности во временном материальном теле неестественно, конфликтно само по себе. Толстой неоднократно подчеркивает эту несовместимость:

«Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. На лице ее выступило строгое выражение затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом»(3-2,с.672).

Андрей Болконский, слушая пение Наташи, чувствует, как к горлу подступают слезы: «Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он»(3-1,с.549). Герой «Записок сумасшедшего» говорит: «Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно»(2-12,с.47).

Конфликт высшей и низшей природы человека имеет много аспектов. Соблазны материального мира сильны и преодолеть их нелегко.

«Плоть тянет жить для себя, а дух просвещения тянет жить для Бога, для других, и жизнь идет у всех не животная, по равнодействующей, и чем ближе к жизни для Бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться жить для Бога, тем лучше, а жизнь животная уже сама за себя постарается» (И свет во тьме светит/2-11,с.211).

Борьба духовного с материальным осложняется тем, что среди толпы, поглощенной лишь своим материальным благосостоянием, человек, задумывающийся о цели жизни, ищущий выхода из самсары (круговорота рождений и смертей) выглядит белой вороной и испытывает на себе всю тяжесть пресса общественного мнения. Герой романа «Воскресение» Дмитрий Нехлюдов рассуждает:

«Веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я,  ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, все уже было решено, и решено было всегда против духовного и в пользу животного я. Мало того, веря себе, он всегда подвергался осуждению людей, — веря другим, он получал одобрение людей, окружавших его»(2-13,с.53).

Смертельно раненый князь Андрей, чье сознание на пороге смерти поднялось над телесной концепцией, говорит плачущей сестре:

«Не надо плакать здесь» и хочет объяснить, что чувствует, «но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они — НЕ НУЖНЫ»(3-2,с.448).

Пока человек живет, он чувствует, переживает, увлекается. Пьер размышляет: «Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворить своим страстям в пределах добродетели»(3-1,с.513). Существуют установленные Богом пределы удовлетворения чувств, выход за рамки которых губителен для человека. В частности, «ежели цель обеда есть питание, а цель брака — семья», то следует «не есть больше того, что может переварить желудок, и не иметь больше жен и мужей, чем столько, сколько нужно для семьи, то есть одной и одного»(3-1,с.650).

«любовь», семья и Любовь

Тема семьи для Толстого, выросшего без материнской заботы, имела огромное значение. Толстого удивляло, что большинство романов кончается женитьбой героев, а вся остальная жизнь остается вне поля зрения писателей.

Свои мечты о семье молодой Толстой выразил в романе «Семейное счастье». Но почти сразу же после публикации первой части произведения, он пишет родственнице А.А.Толстой: «Как я приехал в деревню и перечел,.. оказалась такая постыдная гадость, что я не могу опомниться от сраму»(2-18,с.527). [1-60,с.295]

Такая же оценка в письме В.П.Боткину от 3 мая 1859: «Это мерзкое сочинение»(2-18,с.527). И все же в «Войне и мире» писатель вернулся к теме семейного счастья (Пьер Безухов и Наташа, Николай Ростов и княжна Марья). И в «Анне Карениной» наряду с темой неотвратимости наказания за супружескую измену (об этом говорит взятое эпиграфом библейское изречение «Мне отомщение, и Аз воздам»), Толстой пытается показать семью Константина Левина и Кити как оплот мира и счастья: «Его понятия о женитьбе не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которого зависело все ее счастье»(2-8,с.109). Но «счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться»(2-9,с.386). Причины мрачного душевного состояния Левина станут нам ясны, когда мы обратимся к почти дословно повторяющим вышеприведенный отрывок строкам «Исповеди» Толстого, а пока отметим, что в 1883 году на вопрос Г.Л.Русанова «когда Вы писали `Анну Каренину’, вы уже перешли к нынешним воззрениям?» писатель ответил: «Нет еще»(24,с.33).

26 января 1891 года Толстой сделал в дневнике запись: «Первые, прежние мои романы были бессознательное творчество. С «Анны Карениной», кажется, больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю, что могу все смешать опять и работать в этом смешанном»(6,с.519). А в 1889 он писал Н.Н.Страхову о «Крейцеровой сонате»: «Знаю верно, что то, что там написано, не то что небесполезно, а наверное очень полезно людям»(6,с.430).

Вслед за Пушкиным, отмечавшим, что «порок любезен в романе», Толстой в трактате «Что такое искусство?» констатирует: «Прелюбодеяние есть не только любимая, но и единственная тема всех романов». Если в своих «бессознательных романах» писатель, не боясь прослыть старомодным, отстаивал идеал супружеской верности, то в «Крейцеровой сонате» он идет дальше: считая ненормальным положение когда «женщины — это винт, на котором все вертится» (Анна Каренина/2-8,с.50), выдвигает идеал воздержания от брака. В «Смерти Ивана Ильича» Толстой отметил, что «супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело»(2-12,с.68). В «Крейцеровой сонате» Толстой обличает похоть, на которой основана совместная жизнь мужчины и женщины («есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого»(2-12,с.149)), тогда как истинные браки «существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед Богом»(2-12,с.131). В целом «Крейцерову сонату» можно рассматривать как прекрасную иллюстрацию стихов 2.62-63 и 3.36-37 Бхагавад-гиты. В Гите слово «вожделение» почти всегда встречается в сочетании со словом «гнев» (кама-кродха). Познышев замечает: «Периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви — период злобы; энергический период любви — длинный период злобы, более слабое проявление любви — короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов»(2-12,с.162).

Еще в одном из ранних своих произведений Толстой заявил: «Любовь, самоотвержение — вот одно истинное, независимое от случая счастие!» (Утро помещика/2-2,с.366). А вот тоже любовь, — Оленина к Марьянке в «Казаках» — но какой контраст: «Самоотвержение — это все вздор, дичь…  Жить для других, делать добро! Зачем? когда в душе моей одна любовь к себе и одно желание — любить ее и жить с нею».

Дело в том что русским словом «любовь» обозначаются совершенно разные понятия: вожделение, то, что Веды называют «кама«, причем оно имеет как грубую (греческое «эрос»), так и утонченную формы (греч. «филео»), и божественную любовь — «према-бхакти» (греч. «агапе»). В последнем своем романе «Воскресение» Толстой, по его словам, «хотел изобразить несколько родов любви: возвышенную, плотскую и любовь еще высшего сорта, облагораживающую человека; в ней-то — в этой последней любви — и есть воскресение»(14,с.143). Любовь к Богу изначально присуща душе, но в материальном мире она извращенно проявляется в виде похоти. «Первая ступень, — говорит Толстой — удовлетворение похоти. Но ведь похоть такова, что чем больше удовлетворяешь, тем больше она развивается, и тем меньше представляется возможности удовлетворить ее. Вторая ступень — слава: в стремлении к ней похоть отступает на задний план, удовлетворяется попутно. Наконец, третья ступень — это сознание исполненного долга, то есть то, что я называю служением Богу и исполнением его воли. Третья ступень – высшая ступень; тогда уже стремление к удовлетворению жажды славы отступает на задний план перед исполнением своего долга. В самом деле, не для того же я родился на свет, чтоб меня хвалили. Возвышение до сознания исполнения воли Бога — вот истинное удовлетворение»(14,с.147).

Толстой развенчивает романтическое отношение к вожделению, как к предмету, достойному поэзии: «Отвратительна животность зверя в человеке, но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли, или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это животное скрывается под мнимо эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой поклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего от дурного» (Воскресение/2-13,с.312).

Бхагавад-гита называет вожделение «греховным всепожирающим врагом» людей. Для разумного человека естественно желание не подвергать себя ненужной опасности: «И прежде мне всегда бывало  неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, я прямо вижу нечто опасное для людей и противозаконное, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет… Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!»(Крейцерова соната/2-12,с.143)

Если человек не способен полностью совладать с вожделением, он должен вступить в брак, который, однако, не является разрешением на безудержное удовлетворение похоти («если человек еще думал о воздержании, будучи холостым, то женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно»(2-12,с.148)). Толстой говорил о ведическом идеале, согласно которому половая жизнь супругами должна вестись только для рождения детей.

Смерть живого существа

Еще один ведический принцип, хорошо известный из жизни Толстого — вегетарианство. Проповедь вегетарианства — отдельная тема, но и в работах Толстого, не посвященных напрямую отказу от мясоедения, встречается тема вегетарианства. В «Войне и мире» князь Андрей с сарказом говорит о чувствительности барыни, «с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под соусом»(3-2,с.208). В «Воскресении» появляется политический заключенный Симонсон «в гуттаперчевой куртке и резиновых калошах, укрепленных сверх шерстяных чулок бечевками (он был вегетарианец и не употреблял шкур убитых животных)» (2-13,с.376). Каждое существо имеет право на жизнь, и не следует поступать с другими так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой: «Ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар, или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него»(Казаки/2-3,с.227).

Все живые существа рождаются, некоторое время живут, а затем умирают, но только человеческая форма жизни предоставляет возможность осознать неизбежность смерти и осмыслить свое отношение к ней: «Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь?» (Записки {374} сумасшедшего/2-12,с.50).

Можно стараться отогнать мысли о смерти, но это лишь откладывает решение проблемы. Пьер Безухов, которого засосала светская жизнь, с недоумением по нескольку раз в день спрашивал себя: «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?..» Только под влиянием вина он говорил себе: `Это ничего. Это я распутаю — вот у меня готово объяснение. Но теперь некогда, — я после обдумаю все это!’ Но это ПОСЛЕ никогда не приходило… Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того, чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. `Нет ни ничтожного, ни важного, все равно; только бы спастись от нее, как умею! — думал Пьер. — Только бы не видеть ЕЕ, эту страшную ЕЕ'»(3-1,с.633).

Страшась смерти, люди пытаются отрицать тот очевидный факт, что через ее врата придется пройти всем [В мае 1886 г. Толстой писал Л.Е.Оболенскому: «Мой брат смеясь говорит мне, прочтя одну критику на Ивана Ильича: «Тебя хвалят за то, что ты открыл то, что люди умирают»(1-63,с.357)].: «Петр Иванович успокоился и стал расспрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему»(2-12,с.60). В глубине души каждый чувствует свое бессмертие и не верит в прекращение личного существования.

Герои  Толстого часто задают вопросы: «Что же будет, когда меня не будет?»(Божеское и человеческое/2-14,с.262); «Так где же я буду, когда меня не будет?»(Смерть Ивана Ильича/2-12,с.85). Приговоренный к повешению революционер Светлогуб «все не верил, что должен умереть. Несколько раз он, опять задавая себе вопрос, не спит ли он, тщетно старался проснуться. И эта мысль навела его на другую: о том, что и вся жизнь в этом мире, не есть ли сон, пробуждение от которого будет смерть. А если это так, то сознание жизни в этом мире, не есть ли только пробуждение от сна предшествующей жизни, подробности завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его»(3-2,с.451).

Мысль о смерти, как о переходе в иную форму существования, как о возможности выхода из самсары придает жизни совершенно иную перспективу и направленность. В неоконченных «Посмертных записках старца Федора Кузмича» мы встречаем следующие рассуждения: «Прежде много раз думал, что человек не может не желать… Вся жизнь в этом. И мне пришло в голову, что если вся жизнь в зарождении желаний и радость жизни в исполнении их, то нет ли такого желания, которое свойственно бы было человеку, всякому человеку, всегда, и всегда исполнялось бы им, скорее, приближалось бы к исполнению? И мне ясно стало, что это было бы так для человека, который желал бы смерти. Вся жизнь его была бы приближением к исполнению этого желания; и желание это наверное исполнилось бы… Желание не в смерти, не в самой смерти, а в том движении жизни, которое ведет к смерти. Движение это есть освобождение от страстей и соблазнов того духовного начала, которое живет в каждом человеке. Я чувствую это теперь, освободившись от большей части того, что скрывало от меня сущность моей души, ее единство с Богом, скрывало от меня Бога… Если бы я поставил своим высшим благом… освобождение от страстей, приближение к Богу, то все, что придвигало бы меня к смерти: старость, болезни, было бы исполнением моего единого и главного желания»(17 ,с.160).

Привязанность и отрешенность

Старость является жизненным периодом, естественным образом способствующим подготовке к заключительному и важнейшему экзамену жизни — смерти. Тех, у кого хватило разума начать готовиться заблаговременно, на Руси называют монахами или «непогребенными мертвецами«. Последователи религии Вед в таких случаях принимают санньясу, — гражданскую смерть — отрешаясь от мирской жизни. Третья часть «Войны и мира» заканчивается описанием мечтаний княжны Марьи о странничестве — своеобразном русским аналоге санньясы:

«Княжна Марья долго думала над этим и, наконец, решила, что как ни странно это было, ей надо было идти странствовать… Княжна Марья припасла себе полное одеяние странницы: рубашку, лапти, кафтан и черный платок… В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающей с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний, от угодников к угодникам, и в конце-концов туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство»(3-1,с.572).

В соответствии с традицией, санньяси не должен жить в одном месте дольше трех дней (чтобы не возникало материальных привязанностей). Так представляла свою отрешенную жизнь и княжна Марья:

«Приду к одному месту, помолюсь; не успею привыкнуть, полюбить — пойду дальше. И буду идти до тех пор, пока ноги подкосятся, и лягу и умру где-нибудь, и приду, наконец, в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания!»(3-1,с.573).

В «Посмертных записках старца Федора Кузмича» опять появляется тот же мотив ухода: «Мне надо сделать то, что я давно хотел сделать: все бросить, уйти, исчезнуть»(17,с.140). «Вся внешняя жизнь, всякое устройство внешних дел, всякое участие в них… было не важно, не нужно и не касалось меня. Я вдруг понял, что все это не мое дело. Что мое дело — я, моя душа»(17,с.142).

Именно душа, наша истинная сущность, должна в первую очередь интересовать человека, а не телесная оболочка и все с нею связанное. Не реализовав себя как духовное существо, невозможно преодолеть внутренний разлад, найти умиротворение. Пьер «долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою… Он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с сами собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве»(3-2,с.484).

Только духовное  самоосознание делает человека свободным. Угоняемый в плен Пьер смеется: «В плену держат меня. Кого меня? Меня? Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!..»(3-2,с.492)

Тот, кто отождествляет себя с материальным телом, пребывая в ослеплении не видит своей зависимости от законов материальной природы, не понимает, что события его жизни определяются законом кармы [В примечании к своему рассказу «Карма» Толстой объясняет суть этого закона: «Не только склад характера каждого человека, но и вся судьба в этой жизни есть последствие его поступков в предшествующей жизни, и добро или зло нашей будущей жизни точно так же будут зависеть от тех наших усилий избежать зла и совершения добра, которые мы сделали в этой»(1-31,с.47-56)].  Толстой пишет, что во время Бородинского сражения Наполеон  «как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что-то делает для себя, покорно стал исполнять ту  жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена»(3-2,с.255). И Пьер «узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню»(3-2,с.539).

Помимо индивидуальной кармы существует карма наций, народов, человечества. В законе кармы, а не во внешних явлениях следует искать причину войн, революций, природных и исторических катаклизмов. «Причин исторического события — нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами»(3-2,с.455).

Толстой нащупывал не только и не столько законы исторических событий, как закон жизни индивидуального человека, его место в мире. Сон Пьера после смерти Каратаева во многом помогает нам понять толстовскую модель мироздания: «Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею. — Вот жизнь… В  середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез»(3-2,с.545).

Такая схема похожа на имперсонализм адвайта-веданты, в которой индивидуальное существование объявляется иллюзорным; оно — не больше чем «рамка, в которую вставлена часть единого Божества»(Казаки/2-3,с.227).

Однако жизнь человека, придерживающегося таких представлений, оказывается лишенной цели: если  «только один у нас есть непогрешимый руководитель, Всемирный Дух, проникающий нас всех, вместе и каждого, как единицу, влагающий в каждого стремление к тому, что должно»(Люцерн/2-3,с.29), если все, что существует — разумно, если все идет как надо, зачем делать что либо? «С такими мыслями будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая»(3-1,с.454).

Осознание только безличного аспекта Абсолюта, вездесущего Брахмана без понимания своего конституциального положения (наделенной свободой воли вечной духовной индивидуальной частицы Бога) дает реальное, но временное ощущение мира и счастья (сат-ананда). Пьеру, освобожденному из плена, «отсутствие цели давало то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастье. Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, — не веру в какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого Бога.

Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание Бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что Бог вот он, тут, везде»(3-2,с.589). Но душа по природе своей активна; живое существо не может долго оставаться бездеятельным. И спокойное состояние Пьера скоро прерывается: возникают семейные заботы, вслед за ними — политическая деятельность…

Подобное развитие ситуации весьма характерно. Большинство имперсоналистов, провозгласивших бессмысленность материальной деятельности, возвращаются к ней в форме благотворительности, политики и т.д. Это вызвано потребностью души, как части Целого, служить Ему.

В «Воскресении» упоминается религиозное учение, которое «состояло в том, что все в мире живое. Что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела, которое мы не можем обнять, и что поэтому задача человека, как частицы большого организма, состоит в поддержании жизни этого организма и всех живых частей его»(2-13,с.381).

В ведической литературе также содержатся подобные представления: о Вселенной говорится как о Вишварупе — материальном теле Божества. Впрочем, подчеркивается, что идея Вишварупы служит всего лишь переходной ступенькой к осознанию

Верховной Личности Бога, являющегося источником безличного Абсолюта, материальной природы и хозяином всех живых существ. Хозяин — Бог, а человек  — работник:

«Он чувствовал себя всегда в этой жизни в зависимости от главного хозяина, того, который послал его в эту жизнь, и знал, что и умирая, он останется во власти этого же хозяина, а что хозяин этот не обидит» (Хозяин и работник/2-12,с.332).

Человек должен позаботиться о том, чтобы привязаться к служению Всевышнему (и благодаря этому избавиться от тирании материальных привязанностей), а Тот не только не обидит и избавит от кармы, но и наградит вечным знанием и блаженством.

Согласно Ведам именно исполненное знания блажество любовного служения Всевышнему является изначальным, естественным положением живого существа, а цель человеческой жизни состоит в возрождении этой вечной связи человека и Бога.

немного о форме

До сих речь шла о ведическом содержании художественных произведений Толстого, но и форма, в которую облекались замыслы писателя, в значительной степени является отражением архитектуры ведических текстов.

Даже при поверхностном знакомстве бросается в глаза сходство древнейшей эпической поэмы «Махабхарата» и такого глобального произведения Толстого как «Война и мир». (Большинство исследователей признает что «Война и мир» — эпическое произведение, хотя и глубоко своеобразное.)

В «Махабхарате» речь идет об отношениях между двумя ветвями царской династии, которые представлены пятью братьями Пандавами и сотней Кауравов. На фоне этого повестования, особенно в момент трагической кульминации — сражении на Курукшетре — разворачиваются размышления героев о мире и войне, о жизни и смерти. Толстой повторил такой подход как по форме (мир и война), так и по содержанию — отношение человека к миру-вселенной, к внутренней борьбе, которая происходит в каждом из нас. (Кстати, можно отметить, что М.К.Ганди, на формирование убеждений которого Толстой оказал огромное влияние, трактовал сражение Пандавов с Кауравами как столкновение пяти чувств человека с сотней пороков). Веды называют человеческую жизнь «артхада» — очень ценной, и призывают не упустить благоприятную возможность духовного развития. Для любимых героев Толстого также характерно движение, трансформация и возвышение их сознания. Например, Андрей Болконский, начав с жажды славы, идеализации Наполеона как олицетворения величия, осознает ничтожность своего идеала: «Так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял»(3-1,с.344). Перед глазами князя Андрея постепенно поднимается завеса майи [майя — вселенская энергия, вводящая живое существо в иллюзию]. Накануне Бородинского сражения ему «вся жизнь представлялась волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины». Он думает: «Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня»(3-2,с.201). В конце-концов Андрей приходит к признанию «величия чего-то непонятного, но важнейшего!»(3-1,с.345).

Важнейшая цель человеческой жизни — познать Бога, и истинное искусство должно служить этой задаче. В критическом очерке «О Шекспире и драме» Толстой отмечал, что «искусство… всегда было религиозное… Так это должно быть по существу дела и так это было всегда у всех народов: у египтян, ИНДУСОВ, китайцев, греков, с тех самых пор, как мы знаем жизнь  людей»(6,с.327).

Древнейшие на земле литературные памятники, — Веды — записанные, как гласит традиция, пять тысяч лет назад, направляют человека к богопознанию. О всепоглощающей любви к Богу слагали стихи поэты-бхакты, современники и ученики жившего 500 лет назад Шри Кришны Чайтаньи Махапрабху. Но с течением времени литература выродилась просто в средство  приятного времяпрепровождения, стала бездуховной.

Запись в дневнике Толстого от 6 июля 1890 года выражает недоумение писателя: » Как же может быть, чтобы это отправление надо было отыскивать позади за 5000 и за 500 лет, а у нас бы его не было?«(6,с.518)

В трактате «Что такое искусство?» Толстой опять подчеркивает, что «особенное значение придавали всегда все люди той части этой деятельности, которая передавала чувства, вытекающие из религиозного сознания людей, и эту-то малую часть всего искусства называли искусством в полном смысле этого слова… Всегда, во всякое время и во всяком человеческом обществе есть общее всем людям этого общества религиозное сознание того, что хорошо и что дурно, и это-то религиозное сознание и определяет достоинство чувств, передаваемых искусством. И потому у всех народов всегда искусство, передававшее чувства, вытекающие из общего людям этого народа религиозного сознания, признавалось хорошим и поощрялось… Так это было у всех народов: у греков, у евреев, у ИНДУСОВ, египтян, китайцев; так это было и при появлении христианства»(6,с.172). Споря с «передовыми» людьми (в то время таковыми считались придерживающиеся материалистических взглядов), Толстой утверждал: «Условие искусства — новизна… Новизна же только в религии, так как религия есть самое передовое мировоззрение»(6,с.527).

Писатель восхищался Ведами и считал форму, в которой они доносят знание о Боге, идеальной:

«Гимны Ведов передают очень высокие чувства и, несмотря на то, вполне понятны нам теперь, образованным и необразованным… Если искусство есть передача чувств, вытекающих из религиозного сознания людей, то как же может быть непонятно чувство, основанное на религии, то есть на отношении человека к Богу? Такое искусство должно быть и действительно было всегда всем понятно, потому что отношение всякого человека к Богу одно и то же»(Что такое искусство?/1-30,с.109).

Веды, несомненно, наложили отпечаток на творческий почерк великого русского писателя. Сотрудник издательства «Посредник» С.Н.Дурылин вспоминал: «Речь его была ярка, выразительна, точна, а между тем она была совершенно проста: тем же самым языком, каким он разговаривал с воронежским мужиком, он говорил и о Канте, и о Тютчеве, и о философии Веданты»(22,с.218). А известный индийский писатель Премчанд подметил, что у Толстого «некоторые рассказы достигают такой высоты, что является мысль, будто они взяты из Упанишад»(29,с.281). И это не удивительно, так как во многие его книги вошли сюжеты, почерпнутые писателем из ведической литературы.

Так в «Первую русскую книгу для чтения» вошли следующие истории (из Махабхараты, Пуран, «Панчатантры» и пр.): «Голова и хвост змеи», «Тонкие нитки», «Лев и мышь», «Обезьяна», «Дележ наследства», «Обезьяна и горох»[Эта история (которой в ведической литературе иллюстрируется невозможность освобождения для тех, кто держится за свои материальные привязанности) использована Толстым также в «Войне и мире», где автор сравнивает наполеоновскую армию, не желавшую бросать награбленное в России добро, с обезьяной, которая, «запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя»(1-11,с.353))], «Хорек», «Дойная корова», «Мышь-девочка», «Два купца», «Мужик и огурцы». Во «Вторую русскую книгу для чтения» вошли: «Удача», «Утка и месяц», «Мышь под амбаром»,  «Три калача и одна баранка», «Самые лучшие груши», «Сокол  и петух», «Шакалы и слон», «Цапля, рыбы и рак», «Водяной и жемчужина» [ Позже Толстой использовал этой сюжет в трактате «Так что же нам делать?»: «Есть индейская сказака о том, что человек уронил жемчужину в море и, чтобы достать ее, взял ведро и стал черпать и выливать на берег. Он работал так не переставая, и на седьмой день морской дух испугался того, что человек осушит море, и принес ему жемчужину»(1-25,с.307)]., «Два брата» (а также рассказ «Индиец и англичанин»). В третью «Русскую книгу для чтения» вошли: «Слепой и молоко», «Царь и сокол», «Волк и лук», «Старик и смерть», «Птицы и сети»; в четвертую — «Царь и рубашка», «Царь и слоны», «Отчего зло на свете».

Хотя Толстой адаптировал эти рассказы для юного русского читателя, их мораль и индийский колорит сохранились и в переработанном варианте.

© Джаянанда дас. Толстой и Веды.

Продолжение книги читайте в следующей части.

имя

Эл. почта (не публикуется)

сайт

Δ