Продолжение цикла статей. Предыдущую часть читайте здесь.

Часть 7. Путь Толстого к Ведам

1. Молодые годы
2. Семейная жизнь
3. Зачем?
4. Простая жизнь и высокое мышление
5. Вегетарианство
6. Очищение ума
7. Мудрость мира — безумие перед Богом
8. Уход от мира
9. Смерть и бессмертие

«Мы всё думаем, — писал Толстой в дневнике, — что наша обязанность, призвание – это делать разные дела: воспитывать детей, нажить состояние, написать книгу, открыть закон в науке и т.п. А оно у всех нас только одно — сделать так, чтобы жизнь была цельным, хорошим, разумным делом»(20,с.37).

Л.Н.Толстой прожил длинную жизнь, полную ярких внешних событий и глубоких внутренних переживаний. Уже в старости, приступив к «Воспоминаниям» (оставшимся незаконченными), он так объяснял свое согласие с просьбой П.И.Бирюкова помочь в написании своей биографии:

«Написанная мною биография, хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение» (2-14,с.380).

Сказать, что жизнь Толстого соответствует ведическому идеалу – значит вызвать массу возражений. Однако в его биографии можно выделить несколько этапов, находящих параллели в учении Вед о четырех ашрамах (периодах жизни) и четырех материальных целях существования, достижение которых люди считают смыслом жизни. По крайней мере, М.М.Бахтин в одной из своих лекций отметил:

«Жизнь Толстого была необычайно органической, с точки зрения индийских мудрецов — классической. Юность он посвятил наукам. В последующие годы предался кутежам и разгулу. В 35 лет женился и занялся приобретением богатства и славы. На склоне лет — отрекся от мирской суеты и посвятил себя служению Богу»(22,с.261).

Сам Толстой считал, что жизнь его распадается на четыре периода: «1) тот чудесный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период с детства до 14 лет; потом второй, ужасный 20-летний период грубой распущенности служения честолюбию, тщеславию и, главное — похоти; потом третий, 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, который, с мирской точки зрения, можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил нравственной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всяческого рода удовольствиями. И наконец, четвертый 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды»(2-14,с.380).

Веды утверждают, что люди в материальном мире живут четырьмя основными стремлениями, которые на санскрите называются КАМА, АРТХА, ДХАРМА и МОКША. В идеале человек должен пройти через четыре этапа духовной организации своей жизни (БРАХМАЧАРЬЯ-, ГРИХАСТХА-, ВАНАПРАСТХА- и САНЬЯСА-АШРАМЫ), причем на каждом из них вышеперечисленные стремления проявляются по-разному.

Молодые годы

Л.Н. Толстой родился неподалеку от Тулы в Ясной Поляне 28 августа (9 сентября) 1828 года в семье графа Н.И.Толстого. Мать свою он не помнил — она умерла, когда ему еще не было и двух лет. Через семь лет умер отец; год его воспитывала московская бабка, а после ее смерти — тетки. Поступив в Казанский университет, Толстой со второго курса бросил его: получил наследство и уехал в деревню.

Первые годы жизни человека очень важны; в это время формируется характер и закладываются основы мировоззрения. Впрочем, это верно лишь отчасти: наш характер и взгляды в гораздо большей степени обусловлены опытом прошлых жизней. Каждая мать знает, что от рождения ребенок уже наделен определенным характером и предрасположенностями, причем часто дети одних родителей имеют совершенно разные склонности. Если человека в прошлых воплощениях волновали духовные проблемы, он с детства будет задавать «вопросы, предложение которых составляет высшую степень, до которой может достигнуть ум человека«(2-1,с.165). Т.А.Ергольская свидетельствует о юном Толстом:

«Он думает только о том, как углубиться в тайны человеческого существования, и чувствует себя счастливым и довольным только тогда, когда встречает человека, расположенного выслушивать его идеи, которые он развивает с бесконечной страстностью»(11,с.63).

П.В.Анненков 25 января 1857 года писал Тургеневу:

«Просто изумительно, как много мыслил этот человек о нравственности, добре и истине и с каких ранних пор»(25,с.18).

Но именно в молодые годы мирские искушения кажутся особенно соблазнительными. В плане романа «Четыре эпохи развития» Толстой писал, что «чувство любви к Богу и ближним сильно в детстве; в отрочестве чувства эти заглушаются сладострастием, самонадеянностью и тщеславием…»(1-2,с.242).

Отупевший от повсеместной проповеди гедонизма молодой человек уверен, что нужно стараться взять от жизни максимум возможного, что единственная цель жизни — КАМА (удовлетворение своих страстей, в первую очередь – полового желания). Толстой:

«Я без отвращения и до сих пор не могу вспомнить своей холостой жизни и вообще молодости. Это ужас что такое было! И все оттого, что живем мы и питаемся ненормально. Отсюда половые излишества. Ехал я как-то с одним крестьянином и спросил его, как он живет БЕЗ ЭТОГО? — `А мне про это и думать некогда’, — ответил парень. Без этого можно прожить. Надо только на каждую женщину смотреть, как мы смотрим на мать или сестру»(11,с.51).

Для того, чтобы обуздать страсти и развить природные благочестивые стремления, Веды предлагают человеку с 5 до 20-25 лет пройти через стадию БРАХМАЧАРЬИ, т.е. ученичества. Суть этого периода послушания не столько в получении информации, знаний, сколько в обучении контролю чувств. В это время ученик (брахмачари), соблюдая строгий режим деятельности и питания, воздерживается от половой жизни, поэтому сам обет целибата также носит название «брахмачарья». Если брахмачари приходится обратиться по какому-то делу к женщине, он называет ее матаджи (матушка) — брахмачари должен относиться к любой женщине, независимо от ее возраста, как к матери.

У Толстого в детстве и юности не было возможности пройти подобной школы:

«Я всею душою желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался высказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли»(4,с.35).

Он вспоминал о воспитывавшей его «добрейшей тетушке»: она «всегда говорила мне, что она ничего не хотела бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужнею женщиной: «Rien ne forme un jeune homme comme une liaison avec un femme comme il faut» [Ничто так не образует молодого человека, как связь с порядочной женщиной (фр.)].

За несколько лет до смерти Толстой написал обращение к юношеству «Верьте себе»: «Верьте только себе, и не бойтесь несогласия со взглядами и мыслями людей, окружающих вас, если только несогласные с ними ответы ваши на представляющиеся вам вопросы основаны не на ваших личных желаниях, а на желании исполнить назначение своей жизни, исполнить волю той Силы, которая послала вас в жизнь… Ищите Царства Божия и правды его, а остальное приложится вам»(37,с.63).

Но в свои юные годы Толстой был серьезно обеспокоен тем, чтобы выглядеть «comme il faut» [«Порядочный» (в светском смысле) человек, комильфо]. Вращаясь в светском обществе, не зная чем заняться, он проиграл в карты значительную сумму, после чего 29 апреля 1851 г. поехал с братом Николаем на Кавказ, где служил в действующей армии до 1854 г. Софья Андреевна рассказывала:

«Лев Николаевич в молодости сильно играл в карты и на биллиарде. В короткий срок он поплатился двумя имениями. Однажды в ночь он проиграл маркеру пять тысяч. После этого он перевелся на Кавказ, где жил скромно до чрезмерности, на несколько рублей в месяц»(14,с.270).

Страсть к картам дала себя знать и там: «Летом в Старом Юрте все офицеры только и делали, что играли… страсть к игре всколыхнулась, и в два дня я спустил все свои деньги и то, что мне дал Николенька (около 250 р. сер.), а сверх того еще 500 р. сер [Вексель на 500р. отыграл кунак Толстого чеченец Садо. Толстой подарил ему сделанный в Туле шестиствольный пистолет. Подарок долго хранился в семье Садо]»(2-18,с.338).

Однако жизнь Толстого на Кавказе далеко не ограничивалась офицерскими развлечениями. В штабе Толстой не отсиживался, старался быть на переднем крае; однажды снаряд попал в колесо наводимого им орудия. Три раза Толстого должны были представить к Георгиевскому кресту [Толстой награду так и не получил: в первый раз выяснилось, что из-за отсутствия нужных документов он еще формально не числился на военной службе; во второй раз Толстой сам отказался от креста в пользу старого солдата, а когда был представлен к кресту в третий раз, попал под арест за нарушение дисциплины]. В экстремальных ситуациях, когда слетает шелуха условностей и ложных ценностей, человек может ощутить проблески истины.

«На Кавказе, — писал Толстой в 1859 году, — было и мучительное, и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал ТУДА, как в это время, продолжавшееся 2 года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением. Я не могу иначе. Из 2 лет умственной работы я нашел простую, старую вещь, но которую я знаю так, как никто не знает, я нашел, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно»(2-18,с.525).

В 1854 г. Толстой был переведен в Дунайскую армию, а затем — в Крым, где регулярно дежурил на батарее легендарного четвертого бастиона. Севастополь, несмотря на героическое сопротивление его защитников, пал, и Толстой, уже как известный писатель [К этому времени были опубликованы «Детство», «Отрочество», «Севастопольские рассказы». Гораздо позже, в «Исповеди» Толстой так определил стимул своей тогдашней литературной деятельности: «Я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости»(4,с.36). Об этом же говорит и одна из его ранних дневниковых записей: «Моя цель литературная слава»(1-47,с.60). В письме А.А.Фету 24 октября 1859 г. Толстой в шутливой форме сделал серьезное признание: «Иногда так вдруг захочется быть великим человеком и так досадно, что до сих пор еще это не сделалось. Даже поскорей торопишься вставать или доедать обед, чтобы начать»(2-18,535)] приехал в Петербург, где сошелся со знаменитыми литераторами. Скоро он «убедился, что почти все … писатели были люди безнравственные, и, в большинстве, люди плохие, ничтожнейшие по характерам — много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной жизни и военной жизни» [В 1957 г. Тургенев писал Толстому: «Вы не умеете жить легко. Вы хотите во всем полноту и ясность… Вы беспрестанно щупаете пульс своим отношениям с людьми и собственным ощущениям»(22,с.273)] (4,с.38). Съездив пару раз заграницу, Толстой вернулся в деревню, желая «покоя как физического, так и нравственного»(2-17,с.345).

Семейная жизнь

С возрастом, несколько поустав от бурной жизни, человек пытается построить себе «тихую гавань» в море житейских бурь. К женитьбе Толстой относился очень серьезно, считая, что она положит конец мучавшим его соблазнам. «Есть люди, — писал он, — которые, женясь, думают: «ну, а не удалось тут найти счастье — у меня еще жизнь впереди», — эта мысль мне никогда не приходит, я все кладу на эту карту. Ежели я не найду совершенного счастья, то я погублю все, свой талант, свое сердце, сопьюсь, картежником сделаюсь, красть буду, если не хватит силы зарезаться»(2-18,с.443). 23 сентября 1862 г. Толстой обвенчался с Софьей Берс.

После создания семьи на передний план выходит АРТХА — забота о материальном благополучии. Этот этап Лев Николаевич отразил в следующих словах:

«Вся жизнь моя сосредоточилась на это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об улучшении средств жизни… Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что надо так жить, чтобы самому с семьей было как можно лучше»(4,с.43).

Супруга Толстого вспоминала о первом годе их совместной жизни: «Хозяйство занимало и увлекало его одно время очень сильно. Он накупал скотину, пчел, кур, все заводил в огромном количестве,.. целыми днями летом пропадал на пчельнике»(22,с.158). Толстой в это время писал тестю в Москву: «Есть в Москве некто барон Шепинг. У этого барона есть удивительные японские свиньи… Я видел у Шатилова пару таких свиней и чувствую, что для меня не может быть счастья в жизни, пока не буду иметь таких же» [Даже тогда Толстой не полностью потерял способность критически смотреть на свою жизнь. Уже через несколько месяцев после женитьбы он записал в дневнике: «Я в запое хозяйства погубил невозвратимые девять месяцев, которые я сделал чуть ли не из худших в жизни… Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с материальными условиями — жена, дети, здоровье, богатство. Юродивый прав. Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том»(1-48,с.54)] (22,с.158). Нетрудно догадаться, что и свиньи счастья не принесли…

Веды также предполагают, что подавляющее большинство людей не могут быть НАЙШТИКА-БРАХМАЧАРИ, то есть, оставаться брахмачари всю жизнь. Если человек не в силах обуздать свое половое желание, он образует семью. Но ГРИХАСТХА (вторая стадия жизни), хотя и позволяет человеку ограниченные чувственные наслаждения и заботу об АРТХЕ (благосостоянии), регулирует его семейную жизнь, не позволяя потоку мирских утех выйти из берегов. Человек, строящий свою семейную жизнь на основании греха, без оглядки на Священные Писания, Ведами называется не грихастхой, а иным словом — ГРИХАМЕДХОЙ. Жизненные установки грихастх и грихамедх совершенно различны. В частности, грихастха вступает в половые отношения только с женой и только для рождения детей (об этом Толстой неоднократно писал в своих поздних работах). Сегодня большинству людей эти требования кажутся совершенно неприемлимыми; во времена Толстого с моралью было не намного лучше: «Вот, когда умру, про меня не будут говорить: `знаменитый писатель’, а скажут: `Какой Толстой?’ — `Да тот чудак, который прожил сорок лет с одной женой'»(11,с.52).

Зачем?

В беседе с корреспондентом одной из петербуржских газет Толстой заметил:

«Человек живет сначала животной жизнью… Ему все равно, куда она его потянет. Но наступают года, когда он начинает анализировать свои поступки и жизнь»(14,с.100).

Главное — привнесение в жизнь высшего смысла. Разумный человек не может удовлетвориться полуживотной жизнью ради чувственного наслаждения и накопления богатства. В Шримад-Бхагаватам (1.13.17) сказано:

«Неодолимое, вечное время незаметно одолевает тех, кто слишком привязан к семейным делам и чьи мысли всегда заняты ими».

И вот, по словам Толстого, «начинают находить минуты недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?

Сначала мне казалось, что это так — бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалось, что это все известно и что, если я когда и захочу заняться их разрешением, это не будет стоить мне труда, — что теперь только мне некогда этим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы [6 апреля 1878 г. Н.Н.Страхову: «В молодости мы видим людей, притворяющихся, что они ЗНАЮТ. И мы начинаем притворяться, что мы знаем, и как будто находимся в согласии с людьми и не замечаем того большего и большего несогласия с самим собою, которое при этом испытываем»(2-19,с.837)]. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и как точки, падая все на одно место, сплотились эти вопросы без ответа в одно черное пятно…

Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книг, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю — зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: `Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..‘ И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитываю детей, я говорил себе: `Зачем ?..’ Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: `Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, — ну и что ж!..‘»(4,с.44-45).

Такое существование не может длиться вечно, оно попросту невыносимо. И тогда человек может попытаться привнести в свою жизнь ДХАРМУ (долг).

«Сознание исполненного долга, то есть то, что я называю служением Богу и исполнением Его воли… Возвышение до сознания исполнения воли Бога — вот истинное удовлетворение»(14,с.147) — писал зрелый Толстой.

Дхарма — очень многозначное понятие, которое включает в себя, в частности, бескорыстный труд на благо других. Благодаря этому появляется ощущение смысла деятельности, но если под благом по-прежнему подразумевается удовлетворение чувств (пусть и не своих), то смысл окажется иллюзорным. В свое время Толстой начал заниматься благотворительностью, приняв участие во всероссийской переписи, старался помочь московской бедноте, стал трудиться на ниве народного просвещения [20 ноября 1870 года Софья Андреевна писала брату С.А.Берсу: «Левочка весь ушел в народное образование, школы, учительские училища, т.е где будут образовывать учителей для народных школ, и все это его занимает с утра до вечера»(22,с.67)]. Только усилия эти не приносили ни желаемого результата, ни удовлетворения. Чем дальше, тем чаще внутренний голос говорил:

«Не ныне — завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какими бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и МЕНЯ не будет. Так из чего же хлопотать? Как человек может не видеть этого и жить — вот что удивительно!»(4,с.48).

Веды рекомендуют в возрасте около пятидесяти лет принять образ жизни ВАНАПРАСТХИ, т.е. отказаться от большинства «радостей» семейной жизни, уделяя внимание преимущественно решению вопроса о трансцендентном смысле жизни. Суть этого вопроса Толстой выразил предельно ясно: «Есть ли в моей жизни смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?«(4,с.53) В поисках ответа на этот вопрос он обратился к умозрительной философии и понял, что если отбросить все словесные украшения, скрывающие смысл высказываний философов, то на вопрос «что такое весь мир и я?» ответом будет «всё и ничто»; а на вопрос: «зачем существует мир и зачем существую я?» — «не знаю»(4,с.58).

Описывая свое состояние в то время, Толстой пересказал притчу из санскритского назидательного сборника II века до н.э. «Панчатантра»:

«Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. — Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь — день и ночь — подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей, — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда«(4,с.48).

Как же жить дальше в таком положении? Проведя своеобразное исследование, Толстой нашел, что для людей его круга есть четыре выхода:

«Первый выход есть неведение. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда — большею частью женщины, или очень молодые, или очень тупые люди [Как-то в Ясной Поляне среди родственников и гостей Толстого зашла речь о смерти. «Кто боится смерти, пусть поднимет руку», — сказал Тургенев и поднял свою. Среди многочисленных собеседников (преимущественно молодежи) руку поднял только хозяин дома. И тут раздался голос Т.А.Кузминской: — Однако веселенькая тема для разговора! Нельзя ли найти менее мрачную? — Но, Таня, — сказал Толстой — знаешь, ведь и ты умрешь. — Я умру! Еще одна из твоих шуток! (26,с.418)]… Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся, лижут капли меда. Но … от них мне нечему научиться, нельзя перестать знать того, что знаешь.

Второй выход — это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мед самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много… Тупость же воображения этих людей дает им возможность забывать про то, что не дало покоя Будде, — неизбежность болезни, старости и смерти, которая не нынче-завтра разрушит все эти удовольствия. То, что некоторые из этих людей утверждают, что тупость их мысли и воображения есть философия, которую они называют позитивной, не выделяет их, на мой взгляд, из разряда тех, которые, не видя вопроса, лижут мед…

Третий выход … состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее. Так поступают редкие сильные и последовательные люди… И людей из нашего круга, поступающих так, становится все больше и больше…

Четвертый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная наперед, что ничего из нее выйти не может»(4,с.67-69).

Если считать свое существование ограниченным несколькими десятками земных лет, то перед лицом вечного небытия наша жизнь бессмысленна. Разделив 70, 80 или 100 лет на бесконечность мы получим ноль. Такова ценность человеческой жизни с позиций материализма.

«И вот, — пишет Толстой, — я, `счастливый’ человек [А действительно, чего, по мирским понятиям, ему не доставало для счастья? У него было все: деньги, мировая слава, жена, дети] вынес из своей комнаты шнурок, где я каждый вечер был один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни»(4,с.46).

Не знаю, к сожалению, или наоборот, но такой способ свести счеты с жизнью не поможет. Сам Толстой чувствовал, что «тут что-то не так. Где-нибудь я ошибся»(4,с.73). Веды утверждают, что душа не прекращает существования со смертью тела, и самоубийца вновь рождается для бессмысленной жизни в очередном материальном теле, да к тому же в худших условиях. Доказательство истинности представлений о реинкарнации выходит за рамки настоящей публикации, поэтому ограничимся ссылкой на Веды. Последователи ведической религии рассматривают Священное Писание как откровение — источник знания, превосходящий информацию, полученную посредством органов чувств и логических рассуждений.

«Ответы, даваемые верою, — писал Толстой, — имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отношение конечного к бесконечному»(4,с.78), то есть, человека — к Богу.

Толстой понял, что «вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит»(4,с.79). «Если мы признаем это, то мы, по крайней мере, честные люди, — говорит Шрила Харикеша Свами, — а если мы верим тому, кто заслуживает доверия, то мы еще и люди разумные».

Поверив утверждению Паскаля, что для понимания Бога надо не увеличивать количество знаний, а уменьшать число грехов, Толстой принялся за исправление своей жизни:

«Моя жизнь — жизнь потворства похоти — была бессмысленна и зла, и потому ответ: жизнь зла и бессмысленна относится только к моей жизни, а не к жизни людской вообще»(4,с.87).

Простая жизнь и высокое мышление

Стремящимся наполнить свое существование высшим смыслом Веды дают лаконичную, но емкую программу: «Простая жизнь, высокое мышление». Нетрудно заметить, что подавляющее большинство населения восприняло это указание, перепутав его составляющие.

Как-то, не застав дома знакомого бизнесмена, в ожидании хозяина я пытался вести светскую беседу с его женой. Узнав из разговора, что в нашем ашраме (монастыре) нет телевизора, женщина, чей интеллектуальный уровень не превосходит развития Эллочки Людоедочки, воскликнула: «Живете как в пещерном веке!»

Толстому, особенно в первое время после своего «пробуждения» приходилось очень тяжело — ведь у него не было единомышленников; все попытки опрощения и поиски ответов на вечные вопросы воспринимались окружающими в лучшем случае как чудачество. Седьмого ноября 1879 года Софья Андреевна отправила сестре письмо:

«Левочка все работает, как он выражается, но, увы, он пишет какие-то религиозные рассуждения… Я одного желаю, чтоб уж он поскорее это кончил, и чтоб прошло это, как болезнь»(26,с.377).

«Что-нибудь одно: или они сумасшедшие, или я сумасшедший, — говорит Толстой в «Записках сумасшедшего». — И так как их миллионы, а я один, то очевидно, что сумасшедший — я»(11,с.21). Но в Бхагавад-гите (2.69) сказано:

«То, что для всех существ — ночь, для владеющего собой — время пробуждения. Когда же все живые существа пробуждаются, для мудреца, обладающего внутренним видением, наступает ночь».

Н.Н.Гусев запомнил этот стих из уст Толстого, который в один из сентябрьских дней 1904 года сказал: «Что для одного — мрак, то для другого может быть просветлением»(12,с.46). Но еще 29 марта 1884 г. Толстой записал в дневник:

«Я боялся говорить и думать, что 99/100 — сумасшедшие. Но не только бояться нечего, но нельзя не говорить и не думать этого… Если точно я живу (отчасти) по воле Бога, то безумный, больной мир не может одобрять меня за это»(1-49,с.75).

Первые попытки упростить внешнюю сторону своей жизни Толстой предпринял в двадцатилетнем возрасте. Поселившись после университета в деревне, он «сшил себе халат такой, чтобы в нем можно было и спать и ходить. Он заменял постель и одеяло»(12,с.134). Среди составленных в это время «правил жизни» есть такие: «Убивай трудами свои похоти«; «Не имей прислуги. Не требуй помощников в том деле, которое ты можешь кончить один [Через много лет Толстой включил это правило в «Путь жизни»: «Никогда не беспокой другого тем, что можешь сам сделать«(7,с.116)].»(1-46,с.268,270).

Несколько позже Толстой начинает заниматься тяжелым крестьянским трудом: косьбой, пахотой… Тогда физическая работа была больше потребностью дать выход необычайной телесной силе, которой наделила его природа. Теперь же это стало делом принципа. Он сам пилит и колет дрова, качает и привозит воду, выносит помои [и это — граф!], одновременно стараясь свести свои физические потребности к минимуму. Софья Андреевна 26 декабря 1877 г. Пишет в дневнике:

«Характер Льва Николаевича тоже все более и более изменяется. Хотя всегда скромный и малотребовательный во всех своих привычках, теперь он делается еще скромнее, кротче и терпеливее»(12,с.353).

Сам Толстой писал Фету 27 июля 1879 г.: «Мне кажется, что большая доля моей и вашей жизни наполнена удовлетворением не естественных, а искусственно привитых нам воспитанием и самими нами придуманных и перешедших в привычку потребностей, и что 9/10 труда, полагаемого на удовлетворение этих потребностей, — праздный труд» (2-18,с.866).

А как же литература? В предисловии к сочинениям Гюи де Мопассана Толстой вспоминал: «Время это, 1881 год, было для меня самым горячим временем внутренней перестройкой всего моего миросозерцания, и в перестройке этой та деятельность, которая называется художественной и которой я прежде отдавал все свои силы, не только потеряла для меня прежде приписываемую ей важность, но стала прямо неприятна мне по тому несвойственному месту, которое она занимала в моей жизни и занимает вообще в понятиях людей богатых классов»(6,с.117).

Умирающий Тургенев просит его вернуться в литературу, а «великий писатель земли русской» шьет сапоги, своими руками строит избу и кладет печь крестьянке-погорелке:

«Я только тогда могу быть счастливым и удовлетворенным, когда я имею твердое убеждение, что моя деятельность полезна другим. Книга, которую я пишу, … симфония, которую я сочиняю, … могут быть полезны людям, но могут также быть, как это и бывает по большей части, совершенно бесполезными и даже вредными»(Письмо Ромену Ролану/2-19,с.145).

Вегетарианство

Стремление не причинять никому вреда приводит Толстого к важному практическому приложению принципа АХИМСЫ — вегетарианству. В ведической литературе многократно подчеркивается, что убивающий животных и поедающий их тела не может духовно прогрессировать. За год до смерти Толстой говорил издателю кишеневского журнала «Вегетарианское обозрение» И.И.Перперу:

«Вегетарианство — первая ступень, на которую должен стать всякий человек, желающий начать новую, более чистую и осмысленную жизнь»(14,с.368).

С.А.Толстая вспоминла, что летом 1885 года «он уже начинал поговаривать о вегетарианстве и избегал есть мясо»(22,с.173). 25 октября 1885 г. Толстой писал жене: «Достал себе пуд муки пшеничной, цельной и нынче опять смешил Марью Афанасьевну, как я месил… Хлеб без дрожжей выходит вкусный по мне, хотя Марья Афанасьевна смеется над ним. В Москве угощу вегетарианок»(2-19,81). Последние двадцать пять лет жизни Толстой не ел мяса и рыбы(25,с.72).

Осенью 1892 г. он писал Ю.О.Якубовскому: «Здоровье мое для моих лет хорошо. И вегетарьянство несомненно делает мне большую пользу»(1-66,с.273). На завтрак в эти годы Толстой ел всегда одно и то же — овсянку с простоквашей. Вместо ужина «он выпивает, самое большее, чашку миндального молока, съедая иногда еще кусок простого (не сдобного) хлеба»(14,с.332). Он пользовался вегетарианским мылом [3 мая 1910 в гостях у дочери Татьяны Толстой спрашивал, вегетарианское ли у нее мыло(9,с.231)], изготовленным без использования животных жиров(14,с.368), шил себе брезентовую обувь (без кожи животных).

Когда осенью Софья Андреевна вместе с младшими детьми уезжала в Москву (дети учились там в школе), оставшиеся в Ясной Поляне Лев Николаевич и его старшие дочери обслуживали себя сами, без помощи прислуги. Таня и Маша сами готовили еду (строго вегетарианскую). «Но однажды, — вспоминает Татьяна Львовна, — мы узнаем: сегодня приезжает наша тетя… Нам известно, что тетя любит вкусную еду, особенно мясную. Что делать? Приготовить `труп’? (Так мы называем мясо.) Но эта мысль вызывает в нас чувство ужаса. Пока мы с сестрой обсуждали этот вопрос, вошел отец. Мы сказали ему, что не знаем как быть. -А вы, сказал он, — приготовьте обед, как обычно… Днем приехала тетя. Наступил час обеда, мы пошли в столовую. И что же мы увидели? На приборе для тети лежал огромный кухонный нож, а к ножке стула была привязана живая курица. Бедная птица билась и тянула за собой стул.

 -Видишь? — сказал отец нашей гостье. — Зная, что ты любишь есть живые существа, мы тебе приготовили цыпленка. Никто из нас не может его убить, и поэтому мы положили для тебя этот смертельный инструмент. Сделай это сама»(26,с.424).

В тот раз жизнь курицы была сохранена…

В 1891-92 гг. ряд губерний России постиг суровый голод. Толстой (как и позже — в 1898 г.) создавал в деревнях бесплатные столовые. Шведский журналист Ю.Стадлинг, побывавший зимой 1892 в России с целью поддержки Толстого в его работе с голодающими, отметил, что «как граф, так и его сотрудники все были строгими вегетарианцами»(22,с.317).

Веды не рассматривают вегетарианство как какую-то особую заслугу: это обязательное условие жизни цивилизованного человека. 20.08.1902 Толстой писал, что «в продолжение 20 лет никогда сознательно не изменял» вегетарианству, «следование которому не стоит … ни малейшего труда или лишения«(2-20,с.522). Практически ничего не потеряв, человек получает огромное приобретение — способность сострадания к живым существам. В молодости заядлый охотник (лоб его украшал шрам, оставленный зубами медведя), Толстой отказывается от этого жестокого развлечения. В 1910 г. попав однажды во время прогулки под дождь, он укрылся под крышей дачи, куда его пригласил гимназист — сын хозяйки. Речь зашла об охоте. Толстой сказал: «Брось ты эту забаву! Нехорошее дело! Нельзя убивать! Все живое хочет жить…»(10,с.100). 24 сентября этого же года Толстой читал составленный им «Круг чтения»: «Какие прекрасные, сильные мысли о вегетарианстве! Я вспомнил, в Кочетах [имении дочери Татьяны] как-то раз подали на стол гуся, поставили около меня. И мне так это казалось дико! Я не мог себе представить, чтобы этот труп можно было резать, есть… Как сильно об этом сказано Плутархом [5-2,с.54]:

«Вы спрашиваете меня, на каком основании Пифагор воздерживался от употребления мяса животных? Я, со своей стороны, не понимаю, какого рода чувство, мысль или причина руководила тем человеком, который впервые решился осквернить свой рот кровью и позволил своим губам прикоснуться к мясу убитого существа. Я удивляюсь тому, кто допустил на своем столе искаженные формы мертвых тел и потребовал для своего ежедневного питания то, что еще так недавно представляло собою существа, одаренные движением, пониманием и голосом»(9,с.371).

Очищение ума

Толстой тонко чувствовал все проявления жизни. Он писал своей родственнице: «Вы смеетесь над природой и соловьями. Они для меня проводник религии»(2-18,с.525-526). Вставал Толстой довольно рано и уходил в лес или поле, где молился. «То, что я каждый день по утрам молюсь, совершенно справедливо»(1-77,с.87) — писал он И.М.Трегубову 15 апреля 1907 г., а в феврале 1903 г. разъяснял свое отношение к молитве Е.И.Попову:

«Про молитву я думаю, что она единственная форма, подкрепляющая духовные силы общения с Богом. Для меня, по крайней мере, это так. Из десяти, двадцати раз, может быть, один раз она действительна, и когда она действительна, это так важно, что далеко превосходит те ничтожные усилия, которые нужно делать, чтобы не забывать каждый день молиться»(1-74,с.39).

Такие ежедневные усилия, направленные на развитие сознания Бога, на санскрите называются САДХАНОЙ.
Н.Н.Гусев вспоминал: «Утренняя прогулка его длилась обыкновенно недолго, от получаса до часа. Гулял он почти всегда один, и эти утренние часы уединенного общения с природой служили для него вместе с тем временем, когда он усиленно сосредоточивался на самом себе для того, чтобы в течение всего последующего дня держаться на уровне духовной высоты, как в сношениях со всеми людьми, родными и чужими, с которыми приходилось ему сталкиваться, так и во время его собственной напряженной творческой деятельности. Это напряжение духовных сил и сосредоточение в самом себе он называл `молитвой'(12,с.358).

Веды придают огромное значение сосредоточению (ДХАРАНЕ) и медитации (ДХЬЯНЕ) [особенно мантра-медитации]. 16 апреля 1884 г. Толстой сделал запись: «Надо очищать, освящать ум»(1-49,с.83). Санскритское слово «ман-тра» дословно переводится как «очищение ума«. Этот важнейший компонент вайшнавской садханы не может быть успешным, если человек загрязняет свое сознание наркотиками, алкоголем, никотином, развратной жизнью, азартными играми, мясоедением, если ранние утренние часы он не посвящает духовной практике… В мае 1889 г. Толстой писал С.Т.Семенову: «Важно одно – это внутренняя работа над собой, состоящая, главное, в соблюдении чистоты своей жизни, в избавлении себя от всякого рода пьянства — вина, женщин, тщеславия, и всякой суеты, в соблюдении себя чистым сосудом.»(1-49,с.105). Для меня … важнее гораздо вставать рано и отвыкнуть от табаку, чем исполнение всех моих внешних желаний»(2-19,с.77).

Веды предостерегают также от еще одного вида яда, отравляющего ум человека — бессмысленных мирских разговоров. В Шримад-Бхагаватам (2.1.2) сказано:

«Люди, погрязшие в материальном, глухи к науке о высшей истине и потому находят множество тем для обсуждения, связанных с жизнью человеческого общества».

Средства массовой информации тиражируют поток ПРАДЖАЛПЫ — всевозможных сплетен, сенсаций-однодневок и прочей мишуры. «Однако беда в том, что подобные новости никому не могут принести подлинного удовлетворения. Причина нашей неудовлетворенности заключается в том, что все услышанное чуждо нам и не проникает в сокровенные глубины живой души… Тот, кого привлекает «Шримад-Бхагаватам», утрачивает всякий интерес к подобному чтиву» [Шрила Прабхупада. Шримад-Бхагаватам (2.6.46, комментарий)].

Многие знают строки Марины Цветаевой:

«Уж лучше на погост, — чем в гнойный лазарет чесателей корост, читателей газет!»

Но мало кому известно, что в сорок три года Толстой перестал регулярно читать газеты:

«Вовсе не читаю никаких газет. Бросил, как бросают курить»(14,с.224).

22 августа 1871 года Толстой отвечал на письмо издателя В.П.Мещерского: «По правде же вам сказать, я ненавижу газеты и журналы — давно их не читаю и считаю их вредными… Газетная и журнальная деятельность есть умственный бардель, из которого возврата не бывает«(2-18,с.695). 6 апреля 1872 г. он подтверждает свое решение: «3 года не читал и теперь не читаю ни одной газеты»(2-18,с.709). В конце 1876 г. в письме Н.Н.Страхову Толстой упоминает свою неприязнь к газетному делу: «Какая мерзость литература! Литература газет, журналов… полу-умышленное, полунатуральное, скрывающее свою тупость под важностью отношений к важнейшим явлениям жизни»(2-18,с.791). [А что бы он сказал о сегодняшеней «свободной прессе»…] Толстой старался оградить от словесного мусора и близких ему людей. Шестнадцатого апреля 1879 г. он пишет Фету: «Я добросовестно не читаю газет, даже теперь, и считаю обязанностью всех отвращать от этой пагубной привычки»(2-18,с.865).

Через тридцать лет, в феврале 1909 г. Толстой начал работать над статьей «Номер газеты». Герой статьи читает первый попавшийся номер газеты, приходит от прочитанного в ужас, и решает: «Или я безумен, или безумны те все, кто живет и действует так, как видно по газете»(14,с.446).

 

«мудрость мира сего — безумие перед Богом»

[Первое послание апостола Павла коринфянам (3.18-19)]

Увидев безумие материалистического существования, Толстой попытался изменить жизнь своей семьи, отказаться от барской роскоши [Впрочем, роскошь, о которой часто с болью говорил Толстой, была весьма относительной — лишь по сравнению с беспросветной крестьянской нищетой. Обстановка яснополянского дома выглядит сегодня довольной аскетичной, а дом в Москве показался господам Ферзеным, хотевшим снять его на время коронации, просто нищенским — жена Ферзена (урожденная княжна Голицина) даже расплакалась от мысли, что прийдется там жить(22,с.190)], раздать землю крестьянам, заинтересовать духовными вопросами, но встретил резкий отпор. Ему удалось согласовать с женой только отказ от авторских прав на произведения, написанные после перелома своего мировоззрения. В 1884 г. году он отказался от земли, имущества и дал жене доверенность на издание написанного им до 1881 г. [Ряд российских газет опубликовали следующее заявление: «Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе моих полных сочинений издания 1886 года и в XIII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои неизданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения. Лев Толстой. 16-го сентября 1891 г.»(2-19,с.226)]. Жена, большинство детей, родственников так оценили это «юродствованию»:

«Он больной и ненормальный человек«(11,с.22)

«Или я безумен [Толстой обладал очень ценным и редким свойством – способностью видеть себя со стороны. Вот его ироничный автодиагноз: «Сангвинического свойства. Принадлежит к отделению мирных. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Weltverbesserungswahn [мечты о всеобщем усовершенствовании]. Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей словом. Признаки общие: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, и раздражительная многоречивость, без обращения внимания на слушателей, частые переходы от злости и раздражительности к ненатуральной слезивой чувствительности. Признаки частные: занятие несвойственными и ненужными работами, чищенье и шитье сапог, кошение травы и т.п. Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам, занятия такого рода, которые поглощали бы силы больного»(1-25,с.514)]., или они»…

Сурдас, один из величайших поэтов-вайшнавов пел: «У печати буквы написаны наоборот, но отпечатывают правильно», а его агиограф разъяснил: «Как на печати бывают перевернуты буквы, которые затем на бумаге отпечатываются правильно, так и безумный в этом мире, становится разумнейшим в играх Господа«.

Желая успокоить домашних, унять их тревогу о его деньгах, Толстой составил 7.07.1892 акт передачи собственности «своим наследникам так, как будто умер»(2-20,с.616). Отказалась от своей доли только дочь Маша…

Уход от мира

В Шримад-Бхагаватам (1.13.18,20-21) мудрый Видура говорит Дхритараште:

«О царь, уходи отсюда, не медли. Не откладывай этого… Каждый, кто находится под властью верховного времени должен будет расстаться со всей своей драгоценной жизнью, не говоря уже об остальном, как то: богатство, почет, дети, земля и дом. Твои отец, брат, доброжелатели и сыновья умерли [Брат Толстого Дмитрий умер 21.01.1856, брат Николай — 20.09.1860. Из тринадцати детей Толстого выросли взрослыми только девять. Любимая дочь Маша умерла, когда ей было 35 лет]. Большая часть твоей жизни позади, тело одолела немощь, и ты живешь в чужом доме».

В дневнике Толстого есть запись: «Служи не семье, но Богу. Семья – одно тело»(11,с.181). Из двух видов обязанностей человека главными являются духовные (очищение души, служение Богу), а не материальные (забота о теле и о всем, что с ним связано: банковском счете, славе, доме, семье). Чтобы порвать все мирские связи и материальные привязанности, достичь МОКШИ (освобождения из круговорота сансары) человек принимает САННЬЯСУ. Когда дети становятся взрослыми и могут позаботиться как о себе, так и о матери, домохозяин может стать САННЬЯСИ, то есть монахом-странником, отказавшимся от каких-либо претензий на положение в обществе или на обладание чем-либо. Его имущество переходит к наследникам, а жена официально считается вдовой.

8 июля 1897 года Толстой написал жене письмо:

«Я теперь решил сделать то, что я давно хотел сделать — уйти… Дети выросли, влияние мое уже в доме не нужно, и у всех вас есть более живые интересы, которые сделают вам мало заметным мое отсутствие. Главное же то, что как ИНДУСЫ под 60 лет уходят в леса [«Когда домохозяин увидит у себя морщины, седину и детей у детей – ему следует отправиться в лес»(Манусмрити 6.2). В первое время отрешившемуся разрешается жить неподалеку от селения и принимать пищу, приносимую родственниками. «Основная обязанность человека, ведущего жизнь в отречении — заниматься литературным трудом на благо людей, чтобы, опираясь на свой опыт, направлять их на путь самоосознания» — писал Шрила Прабхупада в комментарии к Шримад-Бхагаватам (2.2.5). Толстой в 1878 г. построил себе в дубовой роще недалеко от усадьбы избушку, чтобы работать в уединении. В августе 1886 г. он писал О.Н.Озмидовой: «Индийцы и христиане всегда признавали, и совершенно справедливо, что удаление от людей есть средство приближения к Богу»(1-63,с.372)], как всякому старому, религиозному человеку хочется последние годы своей жизни посвятить Богу, а не шуткам, каламбурам, сплетням, теннису, так и мне, вступая в своей семидесятый год, всеми силами души хочется этого спокойствия, уединения, и хоть не полного согласия, но не кричащего разногласия своей жизни с своими верованиями, с своей совестью…»(2-19,с.401). (1-84,с.288) Письмо адресату отдано не было: автор ждал еще 13 лет… Татьяна Львовна свидетельствует, что в эти годы «он часто с завистью говорил об ИНДУСАХ, которые к старости удаляются от мира и живут в одиночестве»(26,с.404).

Нужно отметить, что вовсе не обязательно уходить из семьи в СТАРОСТИ; гораздо лучше не жениться и принять санньясу в молодости (но «не все могут вместить»…) Об этом Толстой писал Н.Н.Страхову 19 ноября 1879г.:

«Есть люди счастливые… которые до 50 лет живут полной плотской жизнью и потом вдруг переступают на другую ногу, духовную, и стоят на ней. Есть еще более счастливые, для которых творить волю Отца есть истинный хлеб и истинное питье и которые смолоду стали на эту ногу духовную»(2-18,с.869).

Через три года, 26 августа 1882 Толстой попытался сделать этот решительный шаг в сторону духовной жизни: ушел из дому, но… утром вернулся. В ночь с 17 на 18 июля 1884 года Толстой вновь взял на плечи сумку и оставил дом и беременную жену. В ту ночь родилась дочь Александра. Толстой вернулся опять.

Как правило исследователи обсуждают вопрос «почему ушел Толстой?», а надо бы задуматься почему он столько времени оставался дома, в невыносимой для него обстановке: «Вы не можете себе представить, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий «я», презираемо всеми окружающими меня [Опору и поддержку Толстой черпал в духовной литературе. Например, 5 мая 1907 г. он помечает в записной книжке: «Дурное расположение. Читал Будду и Кришну. Думал хорошо». Благотворный эффект обращения к словам Кришны не замедлил появиться; уже через несколько дней — новая запись: «Ничего не писал, кроме писем и переводов из Кришны [см.1-40,с.423]. Жил очень хорошо все эти 4 дня. На душе рай. Помоги, Господи, не ослабевать»(1-56,с.196)].»(1-63,с.112). Девятого октября 1909 Толстой писал А.М.Хирьякову:

«Оттого ли, что то, что я испытываю, обще моему старческому возрасту, или оттого, что интересы мои ничего не имеют общего с теми, которые движут людьми,.. или оттого, что уж очень бессмысленна жизнь людей, делающих эти дела, я все чаще и чаще испытываю желание уйти из этого неловкого положения не только непонимания, но сознания совершенной невозможности понять мотивы деятельности разумных существ и быть понятому ими»(1-80,с.133).

Он говорил: «Или я уйду, или нам надо изменить жизнь», а жена отвечала:»Если ты уйдешь, я убью себя, так как не могу жить без тебя. Что же касается перемены образа жизни, то я на это не способна и на это не соглашусь. Я не понимаю зачем надо разрушать во имя каких-то химер жизнь, во всех отношениях счастливую?»(26,с.413)

Что ее муж в свое время чуть не повесился от этой «счастливой» жизни Софья Андреевна знала, но, очевидно, забыла. К тому же она «любила» [Летом 1895 Толстой писал сыну Льву: «Горе в том, что на любит меня такого, какого уже нет давно. А того, какой есть, она не признает, он ей кажется чужд, страшен, опасен»(1-68,с.105)] его, а гурмана, который любит цыпленка-табака, не очень заботят душевные переживания объекта любви — самого цыпленка. Согласно взглядам Толстого «любовь» представляет собой ни что иное, как болезнь. В отношении его жены это мнение было подтверждено психиатрами, диагностирововашими у Софьи Андреевны далеко зашедшие психические нарушения. Толстой опасался, что она исполнит свои угрозы (опасения были не напрасными: после ухода мужа С.А.Толстая пыталась покончить с собой). И все же 28 октября 1910 года между 4-5 часами утра он ушел [В семейной жизни Толстого прослеживается множество параллелей с жизнью Шрилы Прабхупады: жены и дети обоих не сочувствовали их проповеди; в обоих случаях толчком к уходу послужил внешне незначительный эпизод (Прабхупада ушел из дому и принял санньясу узнав, что его жена выменяла том «Шримад-Бхагавтам» на печенье к чаю, а Толстой покинул дом, увидев, как жена ночью роется в его бумагах); вдова Прабхупады перед смертью попросила дать ей четки и повторяла на них мантру, а пережившая мужа на девять лет Софья Андреевна сильно изменилась: стала вегетарианкой, в предсмертном письме попросила прощения у всех, кого она обидела, и высказала глубокое сожаление о том, что не сумела дать покоя и радости Льву Николаевичу в последние годы его жизни (10,с.203)] тайком из Ясной Поляны, оставив прощальное письмо: «Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе… Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста – уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни»(2-20,с.749). (1-84,с.404).

Как правило уход Толстого представляется некой трагедией, катастрофическим разрывом «нормальной» семейной жизни. Однако возможен и другой подход. Например, И.И.Гарин спрашивает: «Был ли уход? Может быть, уходом была как раз вся жизнь до ухода?»(11,с.30)

Обыкновенного мирского человека страшит уход из семьи, из социума, пугает одиночество. Но «одиноким никто из нас быть не может, потому что каждый из нас может перенести свою жизнь в Бога и в Боге найти общение со всем миром»(1-68,с.276). «Саньяси не стоит бояться одиночества, да он и не одинок: Господь пребывает в седце кажого…[Шримад-Бхагаватам (2.2.5, комментарий) 12 августа 1910 г. после прочтения рассказа Мопассана «Одиночество» Толстой сказал: «В основе его прекрасная, верная мысль, но она не доведена до конца. Как Шопенгауэр говорил: `Когда остаешься один, то надо понять, кто Тот внутри тебя, с кем ты остаешься'»(9,с.351)]» Кончено, человек – существо общественоое. «Сообща легче, — говорил Толстой. — Но — что легче? Пахать, косить, сваи бить — да, но приближаться к Богу можно только поодиночке»(1-66,с.242).

Шрила Прабхупада писал: «Летя в самолете, невозможно помочь другим самолетам. Каждый должен заботиться о своем самолете, и если возникает опасность, один самолет не поможет другому… В конце жизни, когда человек должен вернуться домой, обратно к Богу, каждому приходится заботиться о себе самому, не рассчитывая на помощь других» [Шримад-Бхагаватам (1.15.50, комментарий)].

Пожить «в уединении и тиши последние свои дни» Толстому толком не удалось: дней оказалось всего десять. Заболев воспалением легких, 31 октября Толстой был вынужден сойти с поезда на станции Астапово. Там он и умер 7 ноября 1910 года.

Смерть и бессмертие

Отношение к смерти — оселок, на котором проверяется духовная зрелость человека [«Степень страха, который мы испытываем перед смертью, есть показатель степени истинного понимания нами жизни. И потому всегда полезно примеривать себя к этому страху, чтобы по нем судить о своем душевном состоянии – росте или умалении. Я не говорю о большом разряде людей, которые утверждают, что не боятся смерти, иногда и поступают так, как будто не боятся ее, только от того, что они еще не вступили в истинную жизнь и находятся в положении, близком к животному. Чем меньше страха смерти, тем больше свобода, спокойствие, сознание могущества духа и радость жизни. При полном освобождении от этого страха, при полном сознании единства жизни этой с бесконечной, истинной жизнью, должно быть полное, ничем не нарушаемое спокойствие, сознание своего всемогущества и блаженства»(1-68,с.136)]. В 1869 г. Толстой отправился в Пензенскую губернию, надеясь выгодно купить имение. В ночь со 2 на 3 сентября в одиночном номере арзамасской гостиницы он пережил состояние вызванное чувством, что «это Верховная Личность Бога в форме вечного времени приблизилась ко всем нам». Смерть — испостась Бога, в которой он приходит к безбожникам, и для человека (именно для человека, а не для человекообразного существа, живущего только биологическими потребностями) единственная возможность избавиться от страха смерти заключается в приближении к Богу.

Первого мая 1887 г. (т.е., спустя шесть лет после своего духовного перерождения) Толстой писал жене:

«3-го дня вечером, после отъезда Масарика, на меня нашло такое физическое состояние тоски. И, бывало, раньше самое страшное в этом состоянии — мысль о смерти. Теперь же я, напротив, как только почувствовал тоску, так стал думать: чего мне нужно, чего я боюсь? Как сделать, чтобы этого не было? И стоило мне только подумать о смерти, как я ее понимаю, чтоб тотчас уничтожилась всякая тоска и стало очень спокойное, даже приятное состояние»(2-19,с.140).

В 1902 году заболев в Гаспре двусторонним воспалением легких, Толстой находился в очень тяжелом состоянии, практически на пороге смерти. Лечивший его врач С.Я.Елпатьевский писал:

«За всю мою долгую медицинскую жизнь я не запомню случая, где бы так думали в то самое время, когда подходила смерть, думали не о детях, не об неустроенных делах, не о снятых с совести камнях, а об общем, о дальнем, о том, что не касалось личной жизни…»(18-2,с.142)

20 августа 1902 г. Толстой писал П.И.Бирюкову:

«Моя болезнь мне много помогла. Много дури соскочило, когда я всерьез поставил себя перед лицом Бога или всего, чего я часть изменяющаяся. Многое я увидал в себе дрянного, чего не видал прежде»(2-20,с.521).

Особенно много думал о смерти Толстой в последние годы жизни. Вот несколько выписок из его дневников и записных книжек (комментировать не буду — сами записи достаточно ясно характеризуют автора).

4 октября 1907: «Как бы хорошо так же торжественно жить, как умирать!..» (12,с.55)

Июнь 1907: «Вред медицины [4 апреля 1907 Толстой писал дочери Саше, которая (напару с родственницей) лечилась в Ялте у известного врача И.Н.Альтшулера: «Меня очень смущает ваше безумное женское доверие всем тем легкомысленным глупостям, которые вам говорят врачи. Тетя Маша верит батюшке отцу Амвросию [иеромонаху Оптиной пустыни] и т.п., а вы батюшке Альтшулеру и т.п. Я лично предпочитаю Амвросиев, так как то, что говорят Амвросии, большей частью полезно для души, во всяком случае не вредно; то же, что говорят батюшки легочные, горловые, заднепроходные и т.п., большей частью вредно для тела и всегда губительно для души…. Индийские брамины лечат так: велит ходить, работать и беспрестанно повторять: я здоров, совершенно здоров(а), бодр(а), весел(а)»(1-77,с.71)] в том, что лишает спокойствия, торжественности умирания«(1-56,с.245).

25 июня 1907: «Старость уже тем хороша, что уничтожает заботы о будущем: будущего нет — и вся забота, усилия невольно переносится в настоящее»(1-56,с.247).

21 декабря 1907: «Мне нездоровится, чувствую слабость тела, и так просто, ясно, легко представляется освобождение от тела — не смерть, а освобождение от тела» (1-56,с.273).

13 января 1908: «Умирая, надо делать наибольшее усилие для освобождения души проявлением любви: это — самое удобное время для освобождения души посредством любви [В 1909 г., после чтения книги Абхедананды «Философия Веданты, божественная истина человека» (Нью-Йорк, 1903) Толстой записал в дневнике: «Люби не себя, а Атман, т.е. дух беспредельный, а будешь любить все, и будешь жить духом, свободно, блаженно». Как я счастлив, что не рассуждением, а всей душой, главное, опытом начинаю понимать, испытывать, чувствоввать это»(1-57, с.166)]»(1-56,с.92).

15 июня 1908: «Жизнь есть смерть»(1-56,с.345).

2 июля 1908: «Как важно это — помнить о смерти. Скажут: зачем это помнить? Затем, что все предметы получают совсем другое освещение»(12,с.180).

11 августа 1908: «Последние дни неперестающий жар и плохо, с трудом переношу. Должно быть, умираю. Отношение к смерти никак не страх, но напряженное любопытство» (12,с.194).

21 августа 1908: «Нынче ночью испытал без всякой внешней причины особенно сильное и — мало сказать: приятное, а серьезное, радостное чувство совершенного отпадения не страха даже, а несогласия со смертью»(12,с.198).

18 сентября 1908: «Я истинно радуюсь тому, что мое животное слабеет, этот гнусный зверь во мне»(12,с.206).

19 января 1909: «Я сегодня вдруг почувствовал смерть (в мои годы это естественно) и не почувствовал никакого противления. Не то, чтобы желание смерти, как иногда бывает, когда видишь все безумие жизни и является желание уйти отсюда поскорее, а совершенное спокойствие, готовность. Это первый раз я это испытывал»(12,с.234).

21 сентября 1909 г. Толстой писал Н.Н.Гусеву: «На душе что-то новое, хорошее, далекое от САНСАРЫ жизни и очень радостное»(2-20,с.677) (1-80,с.99), а прежде как-то говорил ему, что «иногда прямо чувствует бессмертие»(12,с.44). Дай нам Бог также почувствовать это.

© Джаянанда дас. Толстой и Веды.

1. ФИЛ |
   10.12.2016 в 22:51

   Блестящее исследование.Огромное спасибо автору.

имя

Эл. почта (не публикуется)

сайт

Δ